Пространство Готлиба - Страница 15

Когда подошел к концу второй день, когда сваренный лак остыл до температуры осеннего дня, Фридрих смазал янтарной жидкостью края, а также трещину верхней деки и, уложив ее на прежнее место, стал поджидать, пока отремонтированная гитара просохнет.

К концу третьего дня мальчик в сопровождении своего отца появился в Морковине и протянул ошеломленному венгру починенный инструмент.

– Только вот струны я не умею натягивать, – пожаловался он.

– Так это ничего! Это я сам! – затараторил Геза, бросая на Фридриха испуганные взгляды и натягивая на костяные колки извивающиеся струны. – Что ж я, помочь не могу!.. Совсем без рук, что ли!

Через некоторое время, когда все было отлажено по строгим музыкальным законам, когда установилась тишина, лысый венгр откашлялся, зачем-то посмотрел в небо, вдарил затем отчаянно по струнам и превратился в музыканта-виртуоза.

Фридрих восторженно слушал испанские переливы, роняя слезы на черную землю, а Геза, закатив в экстазе глаза, улыбался во весь рот, выделывая тонкими пальцами немыслимые пассажи и отправляя чистейшие созвучия жаркого танго напрямик к своему венгерскому Богу.

Когда он напоследок хлопнул по струнам, прижимая их в окончание, худая Гретхен захлопала восторженно в ладоши, а отец Фридриха, застеснявшись, хмыкнул в кулак.

– Этот мальчик – гений! – прошептал Геза. – Он обладает великим талантом! Моя гитара никогда не звучала так, даже когда ее новенькую, двадцать лет назад, вложили в мои руки! Это поистине чудо! Сейчас мы стали свидетелями рождения великого мастера!

Геза встал во весь рост, поднял над головой гитару и закричал громогласное "ура".

– Ура-а-а! – подхватили остальные.

Таким образом, дорогой Евгений, и произошел из моего отца гитарных дел мастер.

К двадцати пяти годам Фридрих произвел на свет тридцать шесть чудесных инструментов, и два из них даже приобрел наследный принц Иордании, известный в мире гитарист. У меня сохранилось письмо Его Королевского Высочества, в котором тот по-детски восторженно хвалит отца и Бога за то, что они совместно потрудились, создав столь великолепные инструменты.

Благодаря своей трудной работе отец сумел скопить несколько денег, перевезти семью в Петербург и выдать четырех сестер замуж, дав за ними приличное приданое. Сам Фридрих женился намного позже, когда ему было почти тридцать. Его женой и моей матерью стала великолепная красавица Кэтрин, герцогиня Мравская, к которой сватались первые мужчины Европы, а она, ко всеобщему разочарованию, пожертвовала свое сердце простому, хоть и гениальному, гитарных дел мастеру. Через девять месяцев после скромной свадьбы Кэтрин скончалась при родах, оставив в воспоминание отцу лишь новорожденную меня, которая обещала через полтора десятка лет своею красотою возродить облик безвременно ушедшей жены.

Как-то, в один из летних дней, когда мне уже исполнилось семнадцать и я закончила первый курс медицинского института, в наш дом постучался огромного роста незнакомец с черной как смоль шевелюрой, с мускулистыми руками робота и попросил моего отца сконструировать ему гитару.

– Кто вы такой? – поинтересовался отец.

– Я – музыкант, – ответил незнакомец, косясь своими черными глазами на меня.

– Как ваше имя?

– Бутиеро Аполлосис.

– Редкое для наших мест имя. Откуда вы родом?

– Я – грек. Но мать моя испанка.

– Что вы делаете в Петербурге?

– Учусь в консерватории.

– Понятно, – кивнул головой отец. – А вы знаете, что мои инструменты чрезвычайно дороги?

– Мой отец – апельсиновый король Греции, Димас Аполлосис, – с гордостью произнес гость, блеснув с пальца бриллиантовым перстнем, и опять с любопытством посмотрел на меня. – Я его единственный наследник!

– Понятно.

Отец на несколько минут вышел и вернулся в гостиную, неся в руках гитару, исполненную в манере испанских мастеров – со слегка удлиненным грифом.

– Покажите, что умеете! – предложил он, протягивая инструмент Бутиеро.

– Что, прямо сейчас?

– Вы стесняетесь? Вам должны были рассказывать, что я конструирую инструменты только для виртуозов. Причем меня мало интересует чистая техника. Нужна душа! Виртуозность в сочетании с чувством. Это редкость.

– Я вовсе не стесняюсь!

Бутиеро взял из рук отца гитару, на несколько секунд закрыл глаза, настраиваясь, а потом заиграл что-то очень нежное и бережное, так что сладкая волна накатила на мое сердце и я ласково посмотрела на грека.

У него были очень сильные пальцы с крупными костяшками, поросшими черными волосами, и я была крайне удивлена, как такие сильные, вовсе не музыкальные руки, созданные скорее для борьбы, управляются с деликатным инструментом отца, заставляя нейлоновые струны плакать и страдать.

В игре Аполлосиса было все – и солнечная Греция с лазурным морем, в синеве которого плывут оранжевые апельсины, и полуденное спокойствие испанской сиесты с ее жарким любовным шепотом; бесчисленное множество оттенков страсти, неги и спокойствия – в общем, все то, что отличает истинный талант от механического виртуоза.

Когда Бутиеро закончил играть, я увидела, как по щекам отца текут слезы. Я и сама была растрогана, а оттого смотрела на Бутиеро, широко раскрыв глаза, в которых совсем не трудно было прочитать зарождающееся чувство. И Аполлосис его разглядел.

– Я построю вам гитару! – пообещал отец.

Они договорились о сроках и вознаграждении, и грек ушел, подарив мне на прощание апельсиновую улыбку.

Нетрудно догадаться, что я влюбилась в Бутиеро. В свою очередь, он так же страстно ответил на мое чувство.