Пространство Готлиба - Страница 84

Самочка внешне никак не реагировала на дерганье жука, лишь усы ее шевелились, определяя влажность воздуха.

Их любовное соитие продолжалось около десяти минут. Затем тело Hiprotomus'a задергалось в конвульсиях, огромные глаза завертелись по кругу, он разрядился в два мгновения и убрал свою укоротившуюся сабельку обратно в прозрачное тельце.

– Домой? – спросил я, и мне показалось, что жук в ответ кивнул головкой. – Тогда вот вам моя рука.

Я протянул ее к банке, он выбрался на кожу и побрел к отверстию, слегка сочащемуся кровью.

Спружинив всеми лапками, заработав крылышками, Hiprotomus взметнулся под самый потолок, завис под ним на мгновение, а затем, рухнув пикирующим бомбардировщиком на мою руку, забрался под кожу, проделав в ней новое отверстие.

– А-а-а! – закричал я.

Жук заворочался, устраиваясь поудобнее в шишке, а определившись, сказал:

– Вы баночку под кровать поставьте. Там ей будет приятно и не жарко.

– Как скажете, – согласился я, засовывая банку с жучихой в угол под пружины, кривясь от боли и жалея, что все-таки не раздавил надоедливое насекомое.

– Ах какая все же красавица! Изумительная!..

– Рассказывайте! – скомандовал я, испытывая потепление во всем теле от массажа Лучшей Подруги.

– Что? – не понял Hiprotomus.

– Рассказывайте свою историю, пока я добрый!

– Что, в самом деле?

– Валяйте про ваши беды!

– Притомился я, – пожаловался жук. – Да и о грустном после веселого как-то несподручно.

– Как знаете. Другого шанса может и не быть.

– Ах, что с вами поделаешь! – с притворством вздохнул сосед. – Слушайте, но предупреждаю – финал сей истории столь печален и ошеломителен, что может серьезно ранить ваше сердце!

– Смелее! – подбодрил я. – Будем надеяться, что сердце выдержит!

– Итак, Полин умерла… – продолжил рассказ Hiprotomus. – Я страдал несказанно!.. Так высока была вершина моей трагедии, что моя милая нянька Настузя была готова отдать свою жизнь тотчас, дабы мои мучения сократились хотя бы на толику… Я был вынужден признаться, что пророчества старого следователя сбылись и женщины, черпающие нежность и любовь из моего сердца, любимые мои женщины погибли, убив себя в силу причин, вам уже известных. И тогда, находясь на пике своего трагизма, сам качающийся между жизнью и смертью, я поклялся всем богам и самому себе, что более никогда не сближусь с женщиной душевно и полюбовно, что в трезвом рассудке своем не возжелаю любви слабого существа под страхом собственной гибели!.. Коли суждено любимым созданиям гибнуть в моей ядовитой тени, то я вовсе оттолкну их, оставшись до смерти чистым духовно и телесно!

Целыми днями я проводил время, стреляя из лука. Лишь это спортивное занятие помогало мне унять свою плоть и желание души любить. Насыщенные и наполненные желанием страсти, стрелы летели точно в цель, поражая мишени в самые сердцевины… Со временем я стал принимать участие в небольших соревнованиях, в которых обычно занимал самые высокие призовые места. А однажды, когда я вступил на пьедестал почета первым номером, мне в подарок вручили колчан со стрелами, среди которых была стрела с золотым наконечником.

Меня даже приглашали на международные соревнования, но я всегда отказывался от такой чести, так как нимало не был тщеславен, занимаясь спортом лишь для успокоения непокорной плоти.

А через десять лет после смерти Полин началась шестидесятимесячная война с Германией, причиной которой послужило убийство Эммануила, сына германского короля, французским террористом, метнувшим в подростка двухфунтовую бомбу.

Несмотря на извинения нашего короля перед осиротевшим Францем IV, войну все же не удалось предотвратить, и все мужское население Франции в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет было мобилизовано.

Мне довелось пережить все страдания, являющиеся атрибутами любой войны. Я голодал и замерзал от холода, я был тяжело ранен в грудь осколком снаряда, и если бы не Настузя, добровольцем вступившая в армию санитаркой и вытащившая меня с поля боя, заваленного пудами человечьего мяса, то, вероятно, я бы еще тогда отдал Богу душу.

Настузя обнаружила меня за холмиком. Я лежал бессознанный, пробитый куском раскаленного металла почти под самым сердцем, и изо рта вытекала струйкой кровь, паря в зимнее небо и пузырясь от моего неровного дыхания.

Нянька промокнула рану ватой и, перемотав накрепко бинтами, ухватилась за воротник моей шинели и потянула тяжелое тело по снегу к родным позициям. От рывков я пришел в себя и увидел ее черную головку с трясущимися от усилий кудряшками.

– Ничего, мой дорогой! – улыбнулась она. – Я спасу тебя непременно!

– Лук мой возьми! – взмолился я. – И колчан со стрелами!..

– Возьму, милый! Успокойся, родной!

И тут я увидел протянутые к нам из-за соседней насыпи руки. Руки были черными, с длинными сильными пальцами и принадлежали огромному солдату-негру, лицо которого затекло кровью, лишь глаза просили о помощи, особенно выделяясь выпуклыми белками на багровом фоне.

– Настузя! – прошамкал негр раненым ртом. – Настузя!..

И я узнал его. Сквозь ускользающее сознание я ухватился за вспомнившийся образ и признал в нем знакомого негра Бимбо, который любил когда-то мою няньку самым страстным образом и которого я сделал навсегда несчастным в порыве юношеского эгоизма.

Сейчас Бимбо с раскроенной головой, через шевелюру которой проступали розовые мозги, тянул к нам свои руки и шептал умирающим горлом:

– Настузя! Любовь моя!

Она узнала его с первого взгляда. Она вспомнила его по голосу… Несмотря на то что с момента их разлуки прошло более двадцати лет, не обращая внимания на искореженную голову своего давнего возлюбленного, Настузя признала в умирающем эфиопе своего Бимбо, единственного мужчину, ее любившего, а теперь протягивающего к ней свои руки, дабы ухватиться за обрывающуюся жизнь и скончаться под благословения любви.